Эти сборники расположенных в хронологическом порядке воспоминаний, писем, записочек, слухов о двух величайших наших гениях, дают объемную картину существования их в миру. Чему верить, чему нет — читатели решают сами. Правда, сам метод Вересаева подвергся жесточайшей критике его коллег. И лишь спустя десятилетия, если не века, был назван «литературным монтажом», и нашел огромное количество последователей. Тот же драматург Михаил Шатров, наш современник, работая над своей нашумевшей в годы перестройки пьесой о Ленине, воспользовался тем же приемом. Появился и ряд других подражателей.
Мне всегда при чтении этих книг Вересаева представлялся степенный дворянин из середины прошлого века, который тихо творит в тиши своей уединенной усадьбы.
Однако чтение его личной биографии переворачивает с ног на голову все благостные представления об этом человеке.
Для начала замечу, что свою писательскую биографию он начинал во времена Салтыкова-Щедрина, Толстого и Чехова. Продолжил в компании с Максимом Горьким. На персонажей его повестей ссылался в своих работах Ленин. А Сталинскую премию он получил в 1943 году — за все свои творческие заслуги. И говорил по этому поводу в те годы, что от репрессий его спас Пушкин.
И с этим приходится согласиться. Потому что, несмотря на дворянское происхождение, писатель сейчас бы назывался «человек-скандал». Настоящую бурю в обществе вызвали не его литературные монтажи, не взрывные революционные повести (да-да, он умудрился быть участником антиправительственных движений), а одно из первых произведений со скромным названием «Записки врача». Я вам доложу, что и сейчас редкий человек, следящий за своим здоровьем, сможет прочесть их без содрогания и некоторого внутреннего отторжения.
Дело в том, что Вересаев имел полное медицинское образование. И обрел его сознательно, считая, что настоящий писатель без такового просто не может состояться.
Вот здесь — по порядку.
Викентий Викентьевич был сыном врача, внуком польского помещика Смидовича, участника восстания 30-х годов, перебравшегося в Россию. Семья Смидовичей до сих пор считается известными тульскими подвижниками. Отец писателя основал Тульскую городскую больницу, Общество тульских врачей, активно работал в Городской думе. Первый в Туле детский сад открыла у себя в доме его мать.
Интересна характеристика, которую дал Викентий своему отцу. Заметьте, речь идет о простом губернском докторе:
«Был он человек широко и разносторонне образованный, особенно в области естественных наук, истории, философии и богословия. У него была своя домашняя химическая и бактериологическая лаборатория, ценная минералогическая коллекция; из года в год он вел метеорологические наблюдения…»
Здесь подумалось, что в таком доме и была воспитана любовь сына к книге. Однако же читаем:
«Единственная область, к которой он (отец) всегда относился с полнейшим равнодушием, было искусство и, в частности, изящная литература. Он, например, серьезнейшим образом ставил исторические романы Шардина выше «Войны и мира».
Родился будущий писатель в 1867 году. Окончив местную классическую гимназию с серебряной медалью, поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Получил степень кандидата исторических наук. И вместе с ней — массу вопросов, будораживших общество тех лет, в особенности, молодежь. Он вступает в тяжелый внутренний спор с отцом, с его глубокими религиозными убеждениями. Его увлекает революционный пыл народников, поиск способов создать общество людей-братьев. Наконец, он начинает искать выход в любви, где, по его мнению, только и возможна настоящая чистота и возвышенность отношений.
Но идеальным способом найти консенсус с самим собой становится решение отправиться в Германию — на медицинский факультет Дерптского университета. Он мог бы учиться на врача и дома, но опоздал с подачей документов.
Меня же изумило то, что обучившись не в «лапотной» России, а у немцев, чью медицину до сих пор считают чуть ли не верхом совершенства, он напишет записки, раскрывающие страх и беспомощность докторов, совершенно не готовых к практической деятельности, неважных диагностов, убийц большинства своих подопечных, в особенности, не обеспеченных материально.
Пока же он только отправляется в дальние края. И так объясняет свое неожиданное решение:
«Уже в то время моей мечтой было стать писателем, а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии; кроме того, специальность врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов; для меня это было особенно нужно, так как характер у меня замкнутый, схожусь с людьми трудно».
Шесть лет будущий писатель не только грызет гранит науки. Будучи студентом, он был направлен на холерную эпидемию и даже заведовал бараком на Вознесенском руднике в Екатеринославской губернии. На старших курсах написал две научные работы — по упрощению количественного определения мочевой кислоты и о влиянии воды Вильдунген (лечебная минеральная, из источников в одноименном местечке Пруссии) на обмен веществ.
Вернувшись домой, практикуется во врачебном деле под руководством отца. После его смерти, виду ограниченности средств поступает сверхштатным ординатором в Боткинскую больницу в Петербурге — в барак для острозараженных больных.
Одновременно начинает свою литературную деятельность, примыкает к кружку марксистов. Замечен в революционной деятельности и — и выслан в родную Тулу. Однако русско-японская война обязывает его в 1904 году отправиться его на фронт. Там он проводит почти два года в качестве военврача.
К этому времени он уже известен и популярен. И медицинское образование сыграло в этом огромную роль.
Мысль написать «Записки врача» появилась у Вересаева еще на третьем курсе Дерптского университета, когда студенты начали посещать клиники, однако записывать свои впечатления он сразу не смог, помешала болезнь руки — писчий спазм. Зато по окончании курса из-под его пера вырываются строки, которые определяют всю суть будущей книги: «И вот я – врач… Кончил я одним из лучших, а между тем, с какими микроскопическими знаниями вступаю в жизнь! И каких невежественных знахарей выпускает университет под именем врачей! Да, уж «Дневник студента-медика» я напишу и поведаю миру много-много, чего он не знает и о чем даже не подозревает…»
После нескольких лет практики это уже повествование доктора-практика. И вот оно видит свет в 1901 году. Сразу же — невероятный ажиотаж, небывалый успех и интерес публики, одобрение самого Льва Толстого.
И тут же — невероятные дискуссии и самые злобные оценки со стороны коллег по врачебному цеху. Проходят специальные собрания, медики выступают с обличительными речами, в которых представляют автора, как человека крайне легкомысленного, невдумчивого, сентиментального, развратного, вырождающегося, обуянного самомнением, погрязшего в «эгоизме» и т.п. Писатель пишет и публикует отповедь своим критикам, но пресса продолжает трамбовать Вересаева, указывая, что «Записки врача» не отражают реального положения вещей в медицине, а являются следствием «неврастенического копания автора в собственных ощущениях».
Как всегда бывает в подобных случаях, книга имеет сумасшедший успех, только при жизни писателя издается 14 раз, переводится на все европейские и японский языки.
Но споры не угасают и спустя десятилетия. И в 1936 году писатель вынужден вновь написать в предисловии к очередному изданию:
«Герой моих записок, – конечно, человек, не годящийся во врачи. Но таких много. Я знаю немало случаев, когда начинающий, прочитав мои «Записки», отказался от намерения стать врачом. И хорошо сделал. И знаю другие случаи, когда именно чтение моей книги утвердило начинающего в решении избрать профессию врача. У такого – есть то, что нужно для врача.
Я рассказываю в своей книге о различных этапах, через которые проходил мой герой в своем отношении к медицине, — о пережитом им «нигилизме полузнайки», о тяжелых сомнениях и разочарованиях во врачебной науке, обманувшей его ожидания, и о конечном приходе к убеждению в могучей силе науки и к горячей вере в нее. (…) Еще совсем недавно харьковский профессор В. Коган-Ясный, рассказав в газете о двух случаях излечения тяжелых болезней, закончил свою статейку нелепейшим воззванием: «Сожгите вашу книгу отчаяния, товарищ Вересаев!» Не вижу основания к производству подобной операции, потому что никакого отчаяния не испытываю, и могу только посоветовать профессору пообъективнее читать книги, обрекаемые на сожжение».
К этому времени автор скандальных записок уже давно, что называется, на покое. Многое пережил за прошедшие годы. В 1913 году в своей первой автобиографии устало заметил: «В настоящее время увлекаюсь эллинством. Заканчиваю большую работу об Апполоне и Дионисе, перевел стихами всего Архиолоха и всю Сафо; работаю над переводами гомеровых гимнов».
Но мы-то помним, что писатель Вересаев — врач запаса. И полковая труба призовет его на первую мировую войну. Он будет мобилизован, поработает врачом в подмосковной Коломне, заведующим военно-санитарного отряда московского железнодорожного узла.
В сентябре 1918, пережив все революционные бури, уедет в Крым и в Коктебеле, под Феодосией поселится на небольшой дачке. Однако полуостров несколько раз перейдет из рук в руки. И писатель добавит к биографии несколько строк:
«шесть раз был ограблен; больной испанкой, с температурой в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цингою. В 1921 году воротился в Москву, где живу и теперь».
Впереди — годы работы над биографиями Пушкина, которого в детстве почему-то «презирал», и Гоголя, которого ставил выше всех писателей.
Очарование личностью Александра Сергеевича и признание серым и убогим быта Николая Васильевича. Снова дискуссии. И снова — победа. Признание, награды.
Похороны на Новодевичьем кладбище в июне 1945 года. И посмертная слава, причиною которой было, в том числе, и своеобразное отношение Вересаева к литературному труду. Отношение опытного, много практиковавшего врача. Вот какими словами он окончил свою лекцию, обращенную к тем, кто решил связать свою жизнь с писательством:
«Истинная проблема стиля есть проблема физиологии. Мы пишем, как мы чувствуем, как мы думаем, — всем нашим телом. (…) Пение птицы обусловливается формою ее клюва, положением ее языка, диаметром горла, емкостью легких… Искусство писать есть искусство видеть, есть искусство чувствовать всеми своими органами, всеми нервными окончаниями и ничего больше».
Чтобы не разочаровывать читателей, руки которых не сразу дотянутся до скандального произведения Викентия Вересаева, приведу лишь несколько не самых страшных отрывков из «Записок врача»:
«…В течение семи-восьми месяцев я ревностно занимался анатомией, целиком отдавшись ей, — и на это время взгляд мой на человека как-то удивительно упростился. Я шел по улице, следя за идущим передо мною прохожим, и он был; для меня не более, как живым трупом вот теперь у него сократился glutaeus maximus, теперь quadriceps femoris, эта выпуклость на шее обусловлена мускулом sternocleidomastoideus, он наклонился, чтобы поднять упавшую тросточку, это сократились musculi recti abdominis и потянули к тазу грудную клетку. Близкие, и дорогие мне люди стали в моих глазах как-то двоиться; эта девушка, — в ней столько оригинального и славного, от ее присутствия на душе становится хорошо и светло, а между тем все, составляющее ее, мне хорошо известно, и ничего в ней нет особенного на ее мозге те же извилины, что и на сотнях виденных мною мозгов, мускулы ее так же насквозь пропитаны жиром, который делает столь неприятным препарирование женских трупов, и вообще в ней нет решительно ничего привлекательного и поэтического».
«На втором курсе подготовительные, теоретические предметы закончились. Я сдал полулекарский экзамен. Начались занятия в клиниках. Здесь характер получаемых знаний резко изменился. Вместо отвлеченной науки на первый план выдвинулся живой человек; теории воспаления, микроскопические препараты опухолей и бактерий сменились подлинными язвами и ранами. Больные, искалеченные, страдающие люди бесконечною вереницею потянулись перед глазами: легких больных в клиники не принимают, - все это были страдания тяжелые, серьезные. Их обилие и разнообразие произвели на меня ошеломляющее действие, меня поразило, какая существует масса страданий, какое разнообразие самых утонченных, невероятных мук заготовила нам природа, - мук, при одном взгляде на которые на душе становилось жутко».
«Вот акцизный чиновник с воспалением седалищного нерва, доведенный страданиями до бешенства, кричит профессору.
— Подлецы вы все, шарлатаны! Да убейте же вы меня, ради создателя, одного только я у вас прошу!
В хороший летний вечер он посидел на росистой траве.
Каждую минуту, на каждом шагу нас подстерегают опасности защититься от них невозможно, потому что они слишком разнообразны, бежать некуда, потому что они везде. Само здоровье наше - это не спокойное состояние организма; при глотании, при дыхании в нас ежеминутно проникают мириады бактерий, внутри нашего тела непрерывно образуются самые сильные яды, незаметно для нас все силы нашего организма ведут отчаянную борьбу с вредными веществами и влияниями, и мы никогда не можем считать себя обеспеченными от того, что, может быть, вот в эту самую минуту сил организма не хватило, и наше дело проиграно».
«Роженица лежала в забытьи, с надорванною промежностью, плавая в крови.
- Роды были легкие и малоинтересные, - сказал ассистент.
Это все тоже было «нормально»!
«Я стал замечать, что со мною творится что-то неладное: появилась общая вялость и отвращение к труду, аппетит был плох, меня мучила постоянная жажда; я начал худеть; по телу то там, то здесь стали образовываться нарывы; мочеотделение было очень обильное; я исследовал мочу на сахар, — сахара не оказалось. Все симптомы весьма подходили к несахарному мочеизнурению (diabetes insipidus). С тяжелым чувством перечитывал я главу об этой болезни в учебнике Штрюмпеля: "Причины несахарного мочеизнурения еще совершенно темны... Большинство больных принадлежит к юношескому и среднему возрасту; мужчины подвержены этой болезни несколько чаще женщин. Родство этой болезни с сахарною болезнью очевидно; иногда одна из них переходит в другую. Болезнь может тянуться годы и даже десятки лет; исцеления крайне редки".
Я пошел к профессору-терапевту. Не высказывая своих подозрений, я просто рассказал ему все, что со мною делается. По мере того как я говорил, профессор все больше хмурился.
— Вы полагаете, что у вас diabetes insipidus, - резко сказал он. - Это очень хорошо, что вы так прилежно изучаете Штрюмпеля: вы не забыли решительно ни одного симптома. Желаю вам так же хорошо ответить о диабете на экзамене. Поменьше курите, больше ешьте и двигайтесь и бросьте думать о диабете».
«Мы, мужчины, менее стыдливы, чем женщины, тем не менее, по крайней мере, я лично ни за что не согласился бы, чтобы меня, совершенно обнаженного, вывели на глаза сотни женщин, чтобы меня женщины ощупывали, исследовали, расспрашивали обо всем, ни перед чем не останавливаясь. Тут мне ясно, что если щепетильность эта и бессмысленна, то считаться с нею все-таки очень следует».
«Рядом с тою парадною медициною, которая лечит и воскрешает и для которой я сюда поступил, передо мною все шире развертывалась другая медицина — немощная, бессильная, ошибающаяся и лживая, берущаяся лечить болезни, которых не может определить, старательно определяющая болезни, которых заведомо не может вылечить. В руководствах я встречал описание болезней, которые оканчивались замечанием: "диагноз этой болезни возможен лишь на секционном столе", как будто такой своевременный диагноз кому-нибудь нужен!»
Как этот диагноз ни будь тонок, все-таки по существу дела он сводится лишь к мольеровскому: "Они вам скажут по-латыни, что ваша дочь больна". Все это было жалко и смешно. Мне вспоминалось определение сути медицины, данное. Мефистофелем:
Der Geist der Medizin ist leicht zu fassen:
Ihr durchstudiert die gross und kleine Welt,
Um es am Ende gehn zu lassen,
Wie's Gott gefallt.
"Дух медицины понять нетрудно вы тщательно изучаете и большой и малый мир, чтобы в конце концов предоставить всему идти, как угодно богу".
«Через неделю больная умерла. Опять, как тогда, на секционном столе лежал труп, опять вокруг двух профессоров теснились студенты, с напряженным вниманием следя за вскрытием. Профессор патолог извлек из живота умершей опухоль величиною с человеческую голову, тщательно исследовал ее и объявил, что перед нами — рак-мозговик левой почки... Мне трудно передать то чувство восторженной гордости за науку, которое овладело мною, когда я услышал это. Я рассматривал лежащую на деревянном блюде мягкую, окровавленную опухоль, и вдруг мне припомнился наш деревенский староста Влас, ярый ненавистник медицины и врачей. "Как доктора могут знать, что у меня в нутре делается? Нешто они могут видеть насквозь?" - спрашивал он с презрительной усмешкой. Да, тут видели именно насквозь.
Отношение мое к медицине резко изменилось. Приступая к ее изучению, я ждал от нее всего; увидев, что всего медицина делать не может, я заключил, что она не может делать ничего; теперь я видел, как много все-таки может она, и это "многое" преисполняло меня доверием и уважением к науке, которую я так еще недавно презирал до глубины души».
«У Бильрота есть одно стихотворение; оно было послано им его другу, известному композитору Брамсу, и не предназначалось для печати. В переводе трудно передать всю силу и поэзию этого стихотворения. Вот оно:
... Я не в силах больше выносить, когда люди ежедневно, ежечасно мучают меня, как они требуют от меня невозможного! Из того, что я немного глубже других проник в сокровеннейшую суть природы, они заключают, что я, подобно богам, способен чудом избавлять от страданий, давать счастье, а я — я такой же человек, как и другие. Ах, если бы вы знали, как все волнуется и кипит во мне, и как сердце замедляет свои удары, когда я вместо спасения едва могу в неуверенных словах предложить погибшим утешение...»
P. S. Теодор Бильрот — знаменитый хирург, талантливый пианист и скрипач. В одном из писем заметил (и здесь прослеживается аналогия с мыслью Вересаева): «'Это одно из поверхностных суждений нашего времени – видеть в науке и искусстве две противоположности… Воображение – мать обоих».
